Язык жизни. Ненасильственное общение - Маршалл Розенберг

Вы можете спросить, как набраться мужества, чтобы просто взять и прервать кого-то на середине фразы. Однажды я провел следующий неформальный опрос: «Если вы говорите более многословно, чем хотелось бы собеседнику, что вы предпочтете — чтобы вас прервали или делали вид, будто слушают?» Все опрошенные, за исключением одного, сказали, что лучше было бы прервать их.

Притворной заинтересованности собеседники скорее предпочтут, чтобы их прервали.

Эти ответы придали мне смелости, убедив, что более здраво прерывать людей, нежели изображать интерес. Все мы хотим, чтобы наши слова обогащали жизнь других, а не становились для них тяжелой ношей.

Эмпатическое восприятие молчания

Для многих одно из самых тяжелых испытаний — с эмпатией отнестись к молчанию. Это особенно верно, когда мы своим высказыванием продемонстрировали уязвимость и хотим узнать реакцию людей на наши слова. В такие моменты легко может показаться, что отсутствие ответа — это воплощение худших наших опасений. Тогда мы забываем настраиваться на чувства и потребности, выражаемые молчанием.

Отнеситесь к молчанию с эмпатией, прислушавшись к чувствам и потребностям, которые за ним скрываются.

Однажды, работая с сотрудниками одного предприятия, я говорил об одной очень острой теме и расплакался. Подняв глаза, я увидел реакцию директора предприятия, которую мне было нелегко принять: он молчал.

Он отвернулся от меня с отвращением — как мне показалось. К счастью, я напомнил себе, что нужно сосредоточиться на чувствах этого человека и сказал: «Судя по вашей реакции на мои слезы, для вас они отвратительны и вы бы хотели, чтобы человек, работающий с вашим персоналом, лучше владел собой».

Если бы он согласился, я готов был принять тот факт, что у него другая позиция относительно выражения эмоций. При этом я бы не чувствовал вины за то, что выразил свои эмоции. Но руководитель ответил: «Вовсе нет. Я просто подумал, что моя жена очень хотела бы, чтобы я мог плакать». Он рассказал, как его жена, которая начала бракоразводный процесс, жаловалась на то, что он казался ей столбом, а не человеком.

Во время моей психотерапевтической практики со мной связались родители двадцатилетней девушки, находившейся на психиатрическом лечении. Она пережила госпитализацию с медикаментозной и шоковой терапией в течение нескольких месяцев. После этого она три месяца ни с кем не говорила, а потом со мной связались ее родители. Когда они добрались до моего кабинета, пришлось помочь ей войти, потому что самостоятельно двигаться она не могла.

Оказавшись в кабинете, она сжалась на стуле, дрожа и не поднимая взгляд от пола. Пытаясь установить эмпатическую связь с чувствами и потребностями, выраженными ее невербальным поведением, я сказал: «Я чувствую, что вы боитесь и хотите узнать, безопасно ли тут говорить. Я правильно понимаю?»

Она никак не отреагировала, поэтому я высказал собственные чувства: «Я очень волнуюсь за вас. Скажите, пожалуйста, могут ли какие-либо мои слова или действия помочь вам чувствовать себя в безопасности». По-прежнему никакого ответа. Следующие сорок минут я продолжал воспроизводить ее чувства и потребности или выражать собственные. Видимого ответа не было — ни единого знака, что она понимает мои попытки общаться с ней. Наконец я сказал, что устал и хочу, чтобы она пришла на следующий день.

Следующие несколько дней были такими же, как первый. Я продолжал направлять внимание на ее чувства и потребности, иногда вербально выражая то, что мог понять, а иногда делая это без слов. Время от времени я делился тем, что происходит внутри меня. Она молча сидела на стуле и дрожала.

На четвертый день она по-прежнему никак не реагировала, и я взял ее за руку. Не зная, способны ли слова выразить мое беспокойство, я понадеялся, что физический контакт может быть полезен. При моем первом прикосновении мышцы у нее напряглись и она вжалась в спинку стула. Я уже хотел было отпустить ее, как вдруг ощутил небольшой спад напряжения, поэтому продолжал держать ее за руку. Спустя несколько секунд я заметил, что она все больше и больше расслабляется. Я держал ее за руку несколько секунд, продолжая говорить с ней, как в первые несколько дней. Она по-прежнему молчала.

На следующий день она казалась еще более напряженной, чем обычно, но кое-что изменилось: она протянула мне сжатый кулак, отвернувшись и глядя в сторону. Сначала меня озадачил этот жест, но потом понял, что она хочет мне что-то показать. Я осторожно разжал ее пальцы и увидел скомканную записку: «Пожалуйста, помогите мне выразить то, что внутри».

Я был очень рад получить этот знак, что она хочет общаться. После часа уговоров девушка наконец медленно и со страхом произнесла первое предложение. Когда я в ответ высказал то, что понял, она, казалось, испытала облегчение и продолжала рассказывать, опасливо и постепенно. Спустя год она прислала мне копию следующих записей из своего дневника:

Я вышла из больницы после лечения сильными медикаментами и шоковой терапии. Это было примерно в апреле. Три предыдущих месяца — сплошная черная дыра, как и три с половиной года до того апреля.

Мне рассказывали, что после больницы я не ела, не разговаривала и не хотела вставать с кровати. Потом меня направили к доктору Розенбергу. Из следующих одного-двух месяцев я мало что помню — лишь то, как я сидела в его кабинете и говорила с ним.

Я начала «просыпаться» с самого первого сеанса. Я начала рассказывать ему, что меня тревожило, — я никогда не думала, что смогу с кем-то поделиться этим. И я помню, как много это значило для меня. Говорить было очень сложно. Но доктор Розенберг показывал, что ему не все равно, и я хотела с ним говорить. Поделившись чем-то, я всегда была потом рада. Я помню, как считала дни и даже часы перед следующим сеансом.

Я также узнала, что реальность — это не только боль. Я все лучше и